| Внутри меня есть маленькая дверца - Не каждому открыть ее дано. За этой дверцей поживает сердце, Капризно и обидчиво оно…
|
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Дорога туда
***
Тук-тук… Тук-тук…
Стучит.
***
Тук-тук…
Шлеп!
— А-а-а-а!!!
Отец рассказывал, что, когда я родился, старая
Мэг-повитуха положила меня матери на живот и
хмыкнула:
— Хорошего мальчишку родила, Янка! Сердечко у
него живое, у постреленка.
Что она имела в виду, никто не понял, а спросить
постеснялись. И Мэг, и ее мужа кузнеца Пера в
деревне уважали, но побаивались…
Сам я этого, конечно, не помню. Я и маму-то не помню
почти: она умерла, когда мне было года два.
Лихоманка скрутила. Лягушек и жаб тогда по
болотам истребляли сотнями, и комаров
расплодилось — уйма. А среди них — и тех, что
болотную хворь разносят.
А через полгода умерла и Мэг. Ушла в лес за
целебными травами и не вернулась. Говорили,
Черная Топь засосала. Это вслух говорили. А
вполголоса шептали, что непростой смертью Мэг
умерла. Почуяла Старая Ведьма в повитухе
соперницу, да и извела со злобы. А может, и со
страху — кто знает…
Кузнец погоревал-погоревал, бубенцы со шляпы
срезал, да и зажил дальше. А отца вот мамина
смерть подкосила. Говорят, тогда-то он и начал
выпивать — до того капли в рот не брал…
***
Тут-тук… Тут-тук…
Тюк!
— Ты как рубишь, бестолочь?! Кто так топор держит?
Ты так не ветки, а ноги себе поотрубаешь, дурень
безголовый… Гляди, как надо.
В лес отец меня брал чуть ли не с пеленок. Сначала
просто сажал на травке, потом посылал за грибами
и ягодами, позже я стал собирать хворост, а когда
немного окреп, начал перенимать отцовскую науку.
Учитель из отца был никудышный, но учился я в
охотку. Мне нравилось, как чуть колется под
пальцами теплая шершавая кора, как пахнут свежие
опилки… Но больше всего я любил сам лес — его
запахи, шорохи, загадки… Я плавал как рыба, лазал
по деревьям не хуже крикливых рыжих белок, с
которыми водил тогда дружбу, знал в чаще каждую
кочку и каждый пень… Для меня не было большей
радости, чем уйти с отцом на дальнюю делянку на
несколько дней. Мы ночевали в лесной хижине: отец,
наработавшись за день, прикладывался к фляжке и
заваливался на боковую, а я все лежал и
вслушивался в ночные шорохи, и не мог надышаться
пряным воздухом.
И сердце колотилось, как бешеное.
***
Тук-тук… Тук-тук…
Ш-шурх… Ш-шурх…
Отец умер, когда мне было четырнадцать. Вот уж где
точно никакого колдовства — свалился по пьянке в
канаву и свернул шею… Не могу сказать, чтобы я
сильно горевал — только тыкался слепо в знакомые
стены, будто заблудился на опушке леса, в двух
шагах от дома. Все плыло как в тумане: чужие лица,
плач, причитания, шорох земли по крышке гроба…
Меня взял к себе кузнец. Нет, не подмастерьем.
Просто пожить на время. «Чтоб оклемался».
Оклемался я довольно быстро — пару недель
спустя. Дровосека в деревне теперь не было, так
что я недолго думая взвалил на плечо топор и
пошел в лес.
На том все и успокоились…
***
Тук-тук… Тук-тук…
Тик-так…
Я был рослым и крепким парнем и выглядел старше
своих лет, так что односельчане быстро привыкли
говорить со мной на равных. Чувствовал ли я себя
взрослым? Да нет, пожалуй. Уж во всяком случае, я
здорово завидовал сверстникам, которым не нужно
было «зарабатывать» — только «учиться» и
«помогать». Ну, и не пропускал местных гулянок,
если только хватало времени и сил.
Время шло, и ничего не менялось…
Пока к госпоже Лотте не приехала жить Ленора.
***
Тук-тук… Тук-тук…
Пф…
Госпожа Лотта Друкс жила в деревне уже несколько
лет. По временной необходимости — всегда
подчеркивала она. Приехала она из Изумрудного
Города и любила повторять, что «имеет связи при
дворе Великого и Ужасного». В Зеленую страну
Жевуны ездили редко, а с тех пор как стала
непроходимой дорога ВЖК, — и вовсе перестали: уж
больно длинным и трудным был обходной путь.
«Зеленые кафтаны» тоже редко появлялись во
владениях Ведьмы, так что проверить Лоттины
связи и выяснить, с какой такой стати она уехала
из Города в нашу глушь, было некому. Так или иначе,
ей поверили на слово.
Поселилась госпожа Лотта на окраине, в доме, где
раньше жил Берн-сапожник. Вроде бы она
приходилась ему какой-то дальней родственницей
— не то троюродной внучатой племянницей, не то
пятиюродной кузиной. Дочка Берна давно переехала
к мужу в Когиду, а других наследников у старика не
было, так что дом пустовал.
Местные кумушки попробовали было подружиться с
новой соседкой, но госпожа Друкс оказалась дамой
заносчивой и острой на язык, а ее манера
презрительно щуриться и поджимать губы на любое
слово поперек отваживала даже любительниц
поскандалить.
И вот к такой-то тетушке приехала после смерти
родителей внучка Берна.
***
Тук-тук… Тук-тук…
Тук… Туктук… Туктуктуктук… Тук…
Ленора была… прекрасна. Как… как Фея Красоты.
Других слов и сравнений у меня тогда не
находилось. Я тонул в огромных серых глазах, млел
от каждой улыбки, готов был часами жариться на
солнце у колодца, ожидая, пока она пойдет за
водой, чтобы поднести ей ведра… Иными словами, я
влюбился. По уши. Окончательно и бесповоротно. И
решил, что теперь-то уж точно могу считаться
серьезным взрослым мужчиной.
Лотта приняла племянницу неохотно. И сразу
сказала, что кров и стол ей придется
отрабатывать. Видимо, соскучилась аристократка в
изгнании по дворцовым слугам. Ленора готовила,
убирала, ухаживала за заброшенным садом, носила
воду, колола… Нет, дрова колол я. Полешко к
полешку — как на подбор. Представляя, как ее
чудесные маленькие ручки будут брать их и
подбрасывать в плиту. О том, что на плите будет
готовиться обед для Лотты, я старался не думать.
Ленора мои неуклюжие попытки ухаживания
принимала благосклонно, таиться от кого-то мы и
не думали, и вскоре о нашем романе знала вся
деревня. Кузнец, которого я привык считать кем-то
вроде приемного отца, усмехнулся в седые усы и
промолчал. Лотта закатила Леноре скандал.
Понятия не имею, с чего эта старая грымза меня
невзлюбила. Может быть, она просто не хотела
лишиться дармовой служанки, а может,
рассчитывала, как единственная старшая
родственница (отец Леноры умер круглым сиротой),
получить за невесту хороший выкуп? Теперь уже не
узнаешь… Ленору отхлестали по щекам, обозвали
неблагодарной девкой и заперли дома. Мне
запретили и близко подходить к их двору — «не то
пожалею». Я начал работать как проклятый, чтобы
скопить денег на свадьбу и дом в другой деревне, а
с Ленорой мы стали встречаться по ночам.
Кто же знал, на что отважится Лотта…
***
Тук-тук… Тук-тук…
Хрясь!.
Вот еще одна загадка без разгадки — почему
Гингема согласилась? Ну ведь не польстилась же
она, в самом деле, на корзину пиявок — все давно
знали, что склизкую нечисть нас заставляют
собирать только, чтобы нагнать страху. Не нужно
было ведьме столько пиявок, пауков и лягушек. А
понадобись вдруг — добыла бы колдовством… Мне
кажется, она просто опешила от Лоттиной наглости.
Ленорина тетка была первой после Джюса, кто
решился по собственной воле сунуться в Змеиную
Пещеру. И первой, кто посмел обратиться с
просьбой… Проще говоря, Гингема решила
развлечься.
Первый раз топор отрубил мне ногу по колено.
Вырвался из рук — и рубанул чуть выше сустава.
Хлынула кровь, я грохнулся на землю, чуть не
приложившись виском об острый сук — и тут бы мне,
наверное, и конец, не сообрази я перетянуть
култышку веревкой и кое-как забинтовать. Прежде,
чем потерять сознание.
Очнулся я уже вечером, вырезал с грехом пополам
костыль и доковылял до деревни. Хватило ума не
тащиться домой, а завернуть к Перу. Кузнец, не
задавая лишних вопросов, перебинтовал мне ногу,
дал хлебнуть самогона с какой-то травкой и уложил
в кровать, а сам ушел в кузницу. Почему он решил
делать искусственную ногу из железа, а не из
легкого дерева? Видимо, потому что железо его
лучше слушалось…
Скажи мне кто тогда, что Пер волшебник, я бы
только пальцем у виска покрутил. Волшебник — это
ж как Гудвин, он должен жить в замке (ну, или в
пещере на худой конец), творить чудеса — не
меньше десятка за день — и уж точно не якшаться с
простым людом и не пить бузинную настойку по
воскресеньям.
Это теперь я понимаю, что волшебники бывают
разные…
Култышка поджила на удивление быстро, работал
Пер сноровисто, и уже через пару недель я с
опаской взял в руки увесистый протез и приладил к
обрубку. И тут произошло чудо. Железная нога
ожила.
Пер говорил, что он тут ни при чем, что, не будь я
сам «чересчур живой», нога так и осталась бы
железкой. Не знаю. Мне тогда, честно говоря, было
все равно. Главное — я снова мог ходить. И первым
делом я, разумеется, отправился к Леноре.
Ленора, увидев меня, чуть было не лишилась чувств
— тетка успела сказать ей, что я погиб в лесу. Мои
опасения, что она отвергнет калеку, были с
негодованием отметены, мы вновь поклялись друг
другу в верности и… все пошло по-прежнему.
***
Тук-тук… Тук-тук…
Тук…
Нормальный человек на моем месте испугался бы. И
зарекся ходить в лес в одиночку. Ну, или хотя бы
сменил топор — кузнец ведь предлагал выковать
новый. Но я был молод, глуп и упрям, а топор в свое
время еще отец получил от деда. Я не бросил его в
лесу, когда готов был сдохнуть от боли, и не
собирался бросать сейчас. В конце концов, отец
всегда говорил, что рано или поздно я оттяпаю
себе ногу — просто по дури. А то, что топор будто
какой-то невидимка из рук выхватил, — так это,
может, со страху померещилось…
Вторую ногу мне отрубило через три дня. По бедро.
С этого-то момента мы и заподозрили неладное.
Ленора начала следить за теткой и выяснила, что
та уходит из деревни по ночам, а возвращается
лишь под утро — бледная как смерть, но со
злорадной улыбкой на губах. В подвале стояла
бочка с болотной водой, где плавали пиявки. КТО
требовал пиявок и назначал свидания по ночам, мы
знали… И решили бежать из страны. К Виллине
Гингема бы не сунулась. Ленора начала потихоньку
собираться в дорогу, а я продолжал работать. Ведь
нельзя было, чтобы Лотта что-то заподозрила…
Надо отдать Леноре должное, она была доброй и
мужественной девушкой. В первый раз я заметил в
ее глазах тень сомнения лишь, когда потерял
вторую руку. Железо срасталось с костями, как
живое, я не мог снять протезы даже ночью. Железные
ноги лишили меня возможности плавать и
танцевать, но Ленора уверяла, что танцульки не
любит сама, а на башмаках и материале для штанов
мы здорово сэкономим. Потеряв левую руку, я
перестал играть на мандолине. Потеряв правую, уже
не мог обнять любимую: боялся не рассчитать силы
и раздавить — или просто поставить синяк грубой
железной хваталкой…
Послушавшись Леноры, я поселился у кузнеца и на
время перестал ходить в лес. Сильные и неутомимые
железные руки сделали меня хорошим молотобойцем,
и теперь я помогал Перу в кузне. Топор лежал в
сарае — избавиться от него, после того как он
столько лет меня кормил, казалось мне
предательством.
Однажды ночью я проснулся от стука собственного
сердца. Открыл глаза — и увидел над собой лезвие,
поблескивающее в свете луны. «Теперь точно
конец!» — успел подумать я, прежде чем топор
ринулся вниз…
Увидев меня с железной головой, Ленора
разрыдалась. Я хотел утешить ее, но как? Слова не
шли на ум… Я не мог больше ни обнять, ни
поцеловать ее, голос и тот был как чужой — глухой
и монотонный. Даже кузнец был, увы, не всесилен. Я
ушел.
Мне и самому было нелегко: в одночасье я лишился
обоняния и вкуса. Пищу я мог теперь есть только
жидкую, вливая ее в рот через воронку. По счастью,
нужно ее было совсем немного, ведь я уже больше
чем наполовину состоял из железа…
На следующий вечер Ленора пришла в кузницу сама.
Снова плакала, клялась, что любит, предлагала
бежать той же ночью — и вздрагивала всякий раз,
стоило мне посмотреть на нее новыми железными
глазами.
Никогда у меня так не болело сердце, как когда я
понял, что Лотта Друкс добилась своего.
***
Тук-тук… Тук-тук…
Тишина…
Когда проклятье Гингемы довершило начатое, мне
даже стало немного легче — ведь теперь я мог со
спокойной душой освободить Ленору от ее клятвы.
Сказал бы «со спокойным сердцем», да только
сердце-то в груди больше не билось. Не было места
для глупого живого комочка в выверенном кузнецом
до последнего винтика сложном механизме…
Ленора, бедная моя Ленора… Или уже не моя? Она то
плакала и умоляла меня остаться, то сердилась и
кричала, чтобы я убирался и не смел появляться ей
на глаза, пока не одумаюсь. Ей было больно — и
темной пустотой в груди я чувствовал ее боль. Как
чувствовал стыд и… облегчение. Легко
представлять себя героиней, готовой идти за
любимым хоть на край света. А каково по правде в
семнадцать лет связать жизнь с железным
истуканом? Когда хочется — ласки, поцелуев,
детей, наконец! Нет-нет, я ни секунды не винил ее,
ведь я желал ей счастья…
Кузнец меня не удерживал. И лишних слов на
прощанье не говорил: только хлопнул по плечу,
потряс ушибленной кистью и хмуро глянул на закат
— туда, где за холмом зияла черной пастью Змеиная
Пещера.
***
Ти-ши-на… Только деревья шумят.
Говорят, безногим часто снится, как они ходят и
бегают. Слепые во сне видят, глухие — слышат… У
меня не было и такой отдушины: железное тело не
нуждается в отдыхе, а значит, и сны ему не снятся.
Впрочем, кошмары меня тоже больше не мучили.
Я поселился в лесу, в хижине, где так любил
ночевать мальчишкой. Скарба у меня было немного:
топор, точило да масленка. Одежда и пища были
теперь не нужны, масла пока хватало, так что
работать я перестал. Сидел на табуретке день и
ночь, уставившись в темный угол, — или бродил по
лесу не разбирая дороги. Жить не хотелось…
Пару раз приходил кузнец. Вернуться не звал,
просто пытался меня как-то растормошить,
разговорить. Во второй его приход я сорвался и
заорал, что железку не оживишь, что «живого
сердца» у меня больше нет, и нечего пытаться
мертвеца из могилы выкапывать. Пер молча
выслушал меня, покачал головой, погрозил кулаком
в открытое окошко и ушел. Больше я его не видел.
***
Хлопнула дверь. И снова — только деревья…
Когда Пер ушел, мне стало стыдно. Я вспомнил,
сколько он со мной возился после смерти отца,
сколько сил потратил, чтобы я выжил, несмотря на
ведьмино проклятье… А я тут трачу эту
отвоеванную у темного колдовства жизнь невесть
на что. Нет, хватит. Хватит, дракон его дери!
Сильный мужик, руки-ноги на месте, хворь не берет,
голод не задушит… Свою судьбу загубил, так хоть
людям помоги! Работай, мать твою, не сиди сиднем!.
Работу я знал только одну — взял топор и
отправился в лес.
Бояться мне в лесу было нечего. Мошка не лезла,
хищники не зарились, голод и холод не грозили, в
темноте я видел не хуже чем днем… Единственным
врагом была вода, но ручьи я обходил, дождь сквозь
тесно переплетенные кроны до земли почти не
добирался, а от росы и случайных брызг у меня
всегда была при себе масленка.
Вот масленку-то я в тот раз и забыл…
***
Прошуршал мимо еж. На ветке за спиной громко
переругиваются сойки. Ворчит вдалеке медведь.
Тихо…
Гингема. Наверняка она. Уже не по Лоттиной
просьбе, а просто с досады, что не удалось меня
извести. Откуда же еще ливень среди ясного неба.
Да не просто ливень, водопад! Будто какой-то
великан огромную бочку надо мной опорожнил. Я
ведь даже топор опустить не успел: пара мгновений
— и готово… И сразу кончился дождь — как
почудилось.
Лет в шесть, когда все дети понимают, что они не
бессмертны, я, пугаясь собственных мыслей,
воображал, как же я умру. От старости, окруженный
детьми и внуками, как дед Норни, от болезни, как
мама, медведь задерет, как Тода-шорника из
соседнего села… Никогда не думал, что придется —
вот так. Стоять неподвижно в лесу и медленно
рассыпаться в прах. Вы не слышали, как
потрескивает ржавое железо? Тихонько-тихонько
откалываются крошечные крупинки.
Щелк-щелк-щелк… А ты стоишь — и ничего сделать не
можешь. Вот когда пришло в голову, что раньше-то
все было не так уж и плохо…
Но время шло, а стонать и мучиться недели
напролет человек не может. Даже если он из железа.
Страх и боль начали понемногу притупляться, и я
стал жить дальше — как мог. А мог я немного:
разглядывать кору дерева перед собой, слушать,
думать и разговаривать. С кем разговаривать? Ну,
так не за горами ведь живем… С птицами, конечно.
Привыкнув ко мне и убедившись, что странная
железная фигура их не тронет, птицы сочли меня
забавным развлечением и часто прилетали
поделиться последними сплетнями. От них я узнал,
что Ленора вышла замуж за пастуха из Больших
Кроксов. Птицы же поведали о смерти Пера.
Распростившись со мной, Пер, оказывается, заперся
в кузне на три дня, потом вышел оттуда, держа под
мышкой какую-то длинную штуковину, замотанную в
тряпки, и отправился прямиком к Змеиной Пещере.
Что было дальше, мои новые знакомые не знали,
потому что подлетать к логову Гингемы
побаивались, но с тех пор о кузнеце никто не
слышал. Я порадовался за Ленору и погоревал о
кузнеце, попутно отметив, что с ним умерла моя
последняя надежда на спасение. И стоял себе
дальше — а что еще мне оставалось делать… К
моему топору какой-то деловитый паучок прикрепил
паутину, и какое-то время я развлекался тем, что
следил, как он трудится. Я начал различать голоса
обитателей леса и узнавать их по звуку шагов…
Помню, как-то раз из чащи ко мне выбрался медведь.
Обнюхал, обошел кругом, почесал в затылке и
утопал обратно. А я все стоял и жалел, что я не из
мяса и костей и медведь меня не съел.
Месяца через три слухи обо мне долетели до
Качи-Качи, главы местного птичьего племени.
Большой сине-желтый ара провел детство и юность в
дворцовом парке самой Виллины, а потому
пользовался большим уважением. Проведав о новой
диковине в лесу, попугай решил, что на такое чудо
стоит посмотреть… И стал моим наставником.
Да-да, вот так. Правильной речи и хорошим манерам
меня учил старый попугай. И он же преподал мне
начала истории и географии Волшебной страны.
Слог у Качи был несколько старомодным и
витиеватым, и я до сих пор иногда ловлю себя на
том, что подбираю слова «по-попугайски» — поярче
да позатейливей. Попугай учит человека
говорить… В Волшебной Стране и не такое
случается. Спасибо старику Качи, и да радует он
белый свет мудрыми речами и ярким оперением еще
долгие годы!
День сменялся днем, неделя — неделей, месяц —
месяцем… И как-то раз знакомая малиновка
поведала мне, что собирается снова вить гнездо. И
я понял, что прошел год. Целый год! Первый из тех,
что мне отпущены. А сколько еще мне суждено было
стоять, прежде чем я рассыплюсь в пыль? Два года,
три, десять? Вряд ли больше… Старые страхи снова
всколыхнулись в душе, снова начала давить
пустота в груди. И я застонал — в голос, как
стонал и плакал первые дни своего лесного
«плена», громко и жалобно.
И тут до меня донесся звук, который я уже не чаял
когда-нибудь услышать. Человеческие шаги! Кто-то
продирался сквозь заросли сюда, в мою сторону.
Раздалось тявканье — так тявкают волчата,
преследуя первую добычу, и мне в ногу вцепился
странный черный зверек. А за ним из кустов
выбрались и его спутники: нелепый тряпичный
человечек, набитый соломой, и… девочка. Я глазам
своим не поверил — маленькая девочка в красном
клетчатом платье. Ростом всего на пол-ладони ниже
меня.
Тогда я еще не знал, с кем свела меня судьба. Не
знал, сколько миль мне придется прошагать в этой
странной компании. Не знал, что моя жизнь только
начинается.
Тук-тук-тук… — услышал я неожиданно. Нет, это
стучало не сердце, всего лишь дятел-трудяга. Но я
решил, что это добрый знак…
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Дорога сюда
— Ты Железный Дровосек? — спросила девочка,
разглядывая мой топор.
Так я стал Железным Дровосеком.
Вообще-то меня зовут Ник. Ник Керли. Сын Райаны и
Марта Керли. Спроси сейчас любого — кто правит
Фиолетовой страной? Скажут, Железный Дровосек…
Тех, кто зовет меня по имени, Страшила мог бы
пересчитать еще до того, как получил мозги. Сам
он, кстати, называет меня Дровосеком — видимо, не
хочет напоминать о моем «человеческом» прошлом.
Или не хочет о нем вспоминать, предпочитая
видеть во мне «такого же, как он, только
железного».
Не то чтобы имя было так важно. Это, в конце
концов, просто звук, а новую жизнь часто начинают
с новым именем. Но поначалу было как-то не по
себе…
И еще об именах. Наверное, это просто совпадение,
но девочку звали Элли. Элеонора. А ее фамилия
означала «кузнец». Я до сих пор думаю, не было ли
это знаком свыше, что она заменит двух дорогих
мне и навсегда утраченных людей. Впрочем… Скорее
всего, глупости. Как заметил однажды Страшила,
дольше всего ищешь волшебство там, где его нет.
***
Мне пришлось многому учиться. Труднее всего
оказалось думать по-новому. Не о себе, а о других.
Рассчитывать переходы так, чтобы Элли не
уставала, а Страшиле не приходилось вечно
плестись позади. Следить, чтобы Тотошка, гоняясь
за белками, не убегал далеко в лес, обходить ямы,
которые сам бы легко перепрыгнул, отводить или
обрубать ветки, которые не причинят вреда мне, но
оцарапают Элли или порвут ветхий Страшилин
кафтанишко…
Я придумывал для Страшилы задачки — все сложнее
и сложнее — и научился радоваться, глядя, как он с
удовольствием их щелкает. Научился находить
слова для Элли, когда та плакала по ночам, тоскуя
без родителей… Нехорошо это, когда дети плачут.
Даже те, что ростом не уступают взрослым. Уж лучше
поплачу я, а она меня поутешает. Скажете, обман?
Да, наверное. Просто ничего другого не пришло
тогда в голову…
И — знаете? Через некоторое время я понял, что к
дыханию нашей девочки стал прислушиваться куда
внимательнее, чем к тишине в собственной груди.
***
Выучился я и убивать. Навык не из приятных, честно
сказать, но что было делать, если с самых первых
дней Элли грозила опасность со всех сторон… КАК
могла старая ведунья отправить восьмилетнюю
девочку в многодневный поход по заброшенной
дороге? Как пустила в лес, полный комаров и
клещей, в коротком платьице и с голыми руками?
Почему не указала другой путь, почему не дала
провожатых? Пусть не знала она о силе башмачков
Гингемы, но ведь не могла она не знать о людоеде,
об оврагах, о саблезубых тиграх. Не могла не
знать, что мост через Большую реку давно сгнил…
Понадеялась на крестьян, благоговеющих перед
феей? Посчитала Тотошку достаточной защитой от
хищников? Или… Или все-таки три случайные
встречи не были такими уж случайными?
Я благодарен Виллине за ее решение, ведь, пойди
Элли безопасной дорогой, я давно лежал бы в лесу
кучкой ржавой пыли. Но когда я спрашиваю себя, как
сам поступил бы на месте старой волшебницы, то не
нахожу ответа.
Рискнуть жизнью ребенка ради благополучия
страны… Нет, наверное, я плохой правитель.
***
Ждал ли я, что Гудвин снова сделает меня
человеком? Я не собирался просить его об этом —
лишь о сердце. Но в глубине души — да, ждал.
Надеялся, что всеведущий волшебник проникнет в
мои мысли и поймет, о чем я мечтаю по ночам, пока
Элли спит, Лев охотится, а Страшила думает над
очередной задачкой.
Что ж, я получил меньше, чем мечталось, но больше,
чем Гудвин мог дать. Так уж вышло…
— Проходите-проходите, друг мой!
Гудвин усадил меня в кресло, картинным жестом
открыл стоящую на столе шкатулку и
продемонстрировал мне… Шелковую подушечку для
булавок. Красную, в форме сердечка. У нас в
деревне парни, ругаясь через слово и облизывая
исколотые пальцы, шили такие подружкам на
Праздник Первого Дождя. Я посмотрел на сердечко,
на Гудвина, снова на сердечко… Видимо, мое
неподвижное железное лицо было не таким уж
неподвижным, потому что пространную речь о самом
чувствительном и любящем сердце из его коллекции
горе-волшебник скомкал и прервал на полуслове.
В наших краях растет забавный плод. В умных
книгах, наверное, написано, как он называется
по-научному, но мы, мальчишки, звали его
недотрогой. Румяный желто-красный шарик
соблазнительно покачивается на ветке,
демонстрируя тебе то один глянцевый бок, то
другой. Но стоит протянуть руку и коснуться этого
красавца, как он съеживается и превращается в
бледный, дряблый, сморщенный мешочек — и
понадобится не меньше часа, чтобы он вернул
прежний вид. Вот точно так же сник тогда Великий и
Ужасный обманщик.
— Это… мое сердце? — выдавил я.
Он потерянно кивнул.
— Я… мне придется прорезать дыру у вас в груди…
Мое сердце… Разумеется, а чего я еще хотел? Чтобы
в железную грудь вставили живое?
— И оно будет биться?
Гудвина, казалось, этот вопрос застал врасплох.
Он потеребил мочку уха.
— Ну… его можно подвесить на нитке, и оно будет
биться при ходьбе…
Это было не то, о чем я мечтал. Совсем не то.
— Не надо, — я поднялся. — Спасибо, я ценю ваши
старания, но — не надо.
— Постойте! — он умоляюще посмотрел на меня. —
Если вы согласны подождать несколько дней, я
что-нибудь придумаю! Например, можно вставить
часовой механизм, и оно будет биться весь день.
Придется только заводить его по вечерам, я дам
вам ключик…
— Не надо.
Гудвин втянул голову в плечи — и тут я увидел
наконец, что он ниже меня ростом. А ведь на родине
Элли он карлик! — неожиданно понял я.
— Простите меня, друг мой… — огорченно
пробормотал он. — Простите. Я хотел бы помочь вам,
но…
Но он не был волшебником. Этот неплохой, в
общем-то, незлой и неглупый человек, он и в самом
деле рад был бы мне помочь — просто не мог. Мне
стало его жаль.
Я сел обратно в кресло.
— Режьте, — сказал я.
— Что? — удивился Гудвин.
Я пожал плечами. Плечи чуть звякнули, опускаясь.
— Дыру у меня в груди. Делайте, что собирались.
У него тряслись руки, и мне пришлось
сдерживаться, чтобы не забрать у него резак и не
закончить самому. Суетливые коротенькие пальцы
положили шелковое сердце в жестяную коробочку и
закрепили на внутренней стенке груди слева.
Разогретый паяльник и блестящая заплатка
довершили дело.
Я приложил ладонь к груди и… нет, наверное, не
почувствовал, а все-таки услышал…
Тук-тук… Тук-тук…
Сердце билось. И ему было совершенно наплевать,
что его сшил из шелкового лоскутка маленький
шарлатан из-за гор, что оно набито опилками… В
конце концов, если в этой стране оживают
соломенные пугала, то почему бы, дракон задери, не
ожить в говорящей железке маленькой подушечке
для булавок!
Я расхохотался, и Гудвин часто заморгал. Видимо,
он решил, что повредил что-то в моем механизме и я
спятил.
— Господин Гудвин, — сказал я растерянному
обманщику, — вы великий волшебник! Послушайте!
Он непонимающе покачал головой, приложил ухо к
моей груди, а затем отпрянул, закрывая рот
ладонью.
Будь у меня человеческое лицо, я бы улыбнулся, а
так — только кивнул ему и встал.
— Спасибо вам, господин волшебник. Смею
надеяться, желание Льва вы исполните не менее
блестяще.
У дверей я еще раз замер, прислушиваясь. Сердце
билось — уверенно и спокойно.
***
Тук-тук… Тук-тук…
Оно бьется до сих пор. То сильнее то тише, то
быстрее то медленнее, — бьется уже пятнадцать
лет. Однажды его вышибли у меня из груди, но,
вернувшись, оно тут же забилось снова. Чудо.
Обыкновенное чудо, одно из многих в Волшебной
Стране.
Все сложилось так, как сложилось. Могло быть хуже.
Возможно, могло быть и лучше, но я стараюсь не
задумываться об этом. Кто знает, как бы все
повернулось, не заколдуй Гингема мой топор, не
попади я под дождь, не окажись Гудвин
обманщиком… Зачем гадать?
Мигуны привыкли к тому, что их правитель сделан
из железа. Не раз я слышал споры, кто лучше,
Страшила или я. Мигуны и жители Зеленой страны
придерживаются по этому поводу прямо
противоположных мнений, а мы со Страшилой только
посмеиваемся — чтоб у них других тем для споров
не было!
Начиналось-то все далеко не так гладко…
***
Думаю, Мигуны поначалу и сами толком не понимали,
зачем им правитель. Положено — значит, пусть
будет. Кормить и одевать меня не требовалось,
поборы за каждый вздох были отменены — так чего ж
еще желать…
Несколько недель я осваивался и знакомился с
новым окружением — подданными. Попробовал
себя в качестве начальника, приказав разрушить
стену вокруг замка — послушались мгновенно.
Груда серых обломков какое-то время мозолила
глаза, пока старейшина гильдии кузнецов Лестар
не подошел ко мне с поклонами и не попросил
соизволения разобрать камни для укрепления
домов в городке. Я торопливо согласился — и снова
потянулись долгие дни скуки.
Наконец, не выдержав безделья, я взялся за работу
— ту, к которой был привычен. Леса в Фиолетовой
стране редки, и я принялся дробить камни и
мостить дороги — чтобы хоть как-то быть полезным.
Сейчас об этом смешно и вспоминать, но ведь тогда
я всерьез не видел иного способа помочь Мигунам…
За этим занятием меня и застала Кагги-Карр в тот
проклятый день.
***
О первой войне с Урфином Джюсом подробно
рассказывают летописи гномов и многочисленные
«воспоминания очевидцев». Нас чествовали как
победителей, о нас слагали песни… Это все
известно каждому мальчишке.
О чем история умалчивает, так это о том, что после
отъезда гостей из-за гор ко мне пришел Лестар. Со
своей мягкой улыбкой старый мастер подробно
изложил мне свои взгляды относительно того, где
должен находиться глава семейства, если его
детям грозит опасность, почему правителю не
следует покидать свой пост, никого не
предупредив, и как губительно может сказаться на
судьбе страны разобщенность и недостаток
информации.
ТАК стыдно мне не было, пожалуй, даже тогда, когда
я убил по глупости несчастного кота,
осмелившегося покуситься на Рамину.
И вновь началось мое обучение…
***
Одно из преимуществ железного тела состоит в том,
что время, которое люди тратят на еду, отдых и сон,
я мог использовать для учебы. Наверное, не будь
этого, я бы не справился — уж больно много всего
предстояло усвоить и запомнить.
Первым делом, конечно, пришлось взяться за
грамоту. И было это, поверьте, нелегко: пришлось
ведь не просто выучить буквы, но научиться бегло
читать, выхватывая из пространных текстов новое
и важное, а также писать без ошибок и помарок —
то, чему в гильдии писарей детей учили с пяти лет.
Я начал посещать собрания гильдий — поначалу
меня дичились, но вскоре привыкли, прошелся по
базарам, поговорил с сельскими жителями. Спасибо
Лестару — он стал четвертым из моих учителей…
***
Как выяснилось, Фиолетовая страна находилась в
куда более бедственном положении, чем Зеленая —
и даже чем Голубая, которой тоже долго помыкала
злая волшебница. Земля здесь была не такой
плодородной, а местные мастера, хотя и не
утратили дедовских навыков, страдали от нехватки
материала. Из той руды, что Мигуны находили на
поверхности, железо выходило низкосортное,
годное лишь на грубые инструменты и красивые, но
бесполезные игрушки вроде тупых Энкиновых
кинжалов, которые я нашел у себя в кабинете.
Пришлось решать вопрос о внешней торговле.
Решение — пусть временное — нашлось быстро:
рудокопы. С птичьей почтой в Голубую страну было
отправлено послание — и после ближайшего
базарного дня мне доставили ответ. Царствующий
король Ламенте милостиво соглашался продавать
нам сталь и обещал предложить этот вопрос на
рассмотрение прочим Величествам — по мере их
вступления на престол. Поскольку в реальности
подобные решения принимал Хранитель времени,
отвечающий за воспитание потерявших память
королей, вопрос можно было считать улаженным.
Что мы могли предложить на продажу? Ткани. Если по
всей стране был в ходу в основном лен, то у нас
носили хлопок и отличную шерсть. На засушливых
полях Фиолетовой страны хлопок рос как нигде
хорошо, а на холмах в предгорьях паслись
тонкорунные красавцы бараны. Ловкие руки
мастериц из гильдии прях превращали пух и шерсть
в тонкие и прочные нити, а ткачи делали из нитей
полотно, соперничавшее разве что с шелком,
который лихие купцы умудрялись привозить из
Розовой страны. А если говорить о цене, то равных
нашим тканей попросту не было.
Одним из препятствий, вставших перед торговлей с
рудокопами, оказалась дорога. Путь по суше был
долог и небезопасен даже теперь, когда по приказу
Страшилы истребили саблезубых тигров. Что ж, мы
начали строить корабли. Большая река сокращала
торговцам путь на несколько недель, а отбиваться
в дороге приходилось только от крокодилов — дело
неприятное, но привычное.
Мастера наши во главе с Лестаром занялись
разгадкой секретов стали из Подземной страны и
развитием горного промысла (надо сказать, что
Мигуны всегда добиваются желаемого, если верят в
свои силы, и год спустя мы уже вызывали «Великого
Механика» на глазах у изумленных рудокопов), а я
двинулся дальше. Мы начали организовывать школы
для детей и взрослых — сначала в столице, а затем
и в окрестных селах (решилась проблема почты и
отпала надобность в глашатаях), пригласили из
Голубой страны знатоков-огородников (урожаи
возросли в полтора раза), направили дуболомов на
дорожные работы (телеги перестали увязать в
грязи в дождливый период), послали группу молодых
людей в обучение к рудокопским докторам…
Пробовали даже разводить шестилапых — ради
рабочей силы и шерсти для светильников, но
подземные зверюги у нас не прижились — не
захотели плодиться под открытым небом.
Единственное, чем я не озаботился за последующие
восемь лет, — это оборона. От кого?!.
Вторая война с Джюсом преподнесла нам двойной
урок. Мы поверили в себя и стали учиться воевать.
Надо сказать, небезуспешно: Арахну год спустя мы
встретили уже во всеоружии, а еще через пару лет
управились и с пришельцами с далекой планеты.
Конечно, без гостей из-за гор не обошлось и на
этот раз, но, как сказал бы юный Тим О'Келли,
«команды играли на равных».
***
Тук-тук… Тук-тук…
Нет, эти годы определенно прошли не впустую. И для
Волшебной Страны, и для меня. И неизвестно, как бы
все повернулось, если бы не проклятье Гингемы.
Спроси меня кто, счастлив ли я, ответил бы, да.
Ведь счастливы люди вокруг меня…
Над моим столом рядом с фотографией Элли висит
рисунок Фрегозиной внучки. Помню, какими
тяжелыми были роды у голубоглазой красавицы
Мины: не будь рядом врача, из учеников зануды
Робиля, — потеряли бы и мать, и дочку. А так —
бегает по дворцовому парку пятилетний бесенок с
косичками и горя не знает… На рисунке я в
фиолетовом камзоле, с букетом цветов в руках и
улыбаюсь до ушей. Красиво, дракон задери! Ради
одной этой картинки стоило жить эти пятнадцать
лет…
Заканчиваю работать и подхожу к окну. Тихо.
Только стучит сердце да тикают часы. Ночь. Замок
спит, уснул город, спят Мигуны…
Ан — не все. Из башни видно далеко, а на зрение я
не жалуюсь: не болеют железные глаза и не устают.
Вон, светится окошко. Кому это не спится в
половине четвертого ночи? Засиделся за
учебниками? Или просто за интересной книгой?
Ребенок боится темноты?
А может, там просто у кого-то болит зуб. И он все не
спит и мается, бедняга — и не знает, что я тут стою
у окна и завидую ему.
Он чувствует боль. Чувствует… Переел
сладкого, и теперь зуб ноет от горячего и
холодного. И придется идти к доктору, а там будут
противно звякать зловещие инструменты и пахнуть
больницей…
Это мне так говорили — что есть особый
«больничный» запах: не то спирта, не то карболки.
Я не знаю, как пахнет больница, — в моем детстве
не было таких запахов.
Иногда я пытаюсь вспомнить. Или — провожу
рукой по поверхности и пробую представить, какая
она на ощупь. Скатерть — теплая и шероховатая,
мраморная облицовка в парадном зале —
прохладная и гладкая, кресло — мягкое, зеленые
яблоки — кислые…
«Кислый» — это как? Это ядовито-желтый, и
тонкий-тонкий звон струны… А «мягкий»? Это
круглый, расплывающийся и пришепетывает… А
«душистый»? Это цветок, это стог сена, это
свежевыпеченный хлеб… Как пахнет хлеб? Как
золотистый янтарь, как голос матери, как… Как
«сладкий». Он ведь сладковатый, свежий пшеничный
каравай, верно? А ржаной — с кислинкой… кажется…
Не помню. Не помню…
***
Тук-тук… Тук-тук…
Поблескивает край завешенного зеркала. Сегодня
пришло письмо от Страшилы: «Поступай так, чтобы
не жалеть потом всю жизнь». Трижды премудрая
мысль, но вот как воплотить ее в реальность…
Я не успел заметить, как она появилась. Может,
спустилась по лунному лучу, может, ее принес
ветер… Только что комната была пуста, а
мгновение спустя — она уже стояла и смотрела на
меня, улыбаясь. Этакая мирная старушка в желтой
мантии…
Я удивился, наверное, даже не тому, КАК она пришла,
а тому, что она ПРИШЛА. Виллина редко выбиралась
даже в Голубую страну, а уж у нас на востоке ее
вообще ни разу не встречали.
— Ты не предложишь мне сесть, мой мальчик? —
спросила она.
Я засуетился, придвинул ей кресло, дернулся было
позвонить на кухню, но она остановила меня
жестом.
— Не нужно никого беспокоить. Я ненадолго и по
делу.
Те несколько раз в жизни, что я встречал ее
раньше, она всегда появлялась «ненадолго и по
делу»… Я приготовился слушать.
Старая волшебница не торопилась начинать. Мне
показалось, что она в чем-то сомневается.
— Возможно, тебе известно, друг мой, что многие
аспекты волшебства зависят от положения звезд и
планет…
Я не знал об этом, но кивнул, чтобы она продолжала.
— Не буду утомлять тебя расчетами многомерных
пространств, подтверждающими эти наблюдения —
скажу лишь, что некоторые сочетания планет часты,
а некоторые происходят лишь раз в десятки лет…
Некоторые делают нас сильнее, некоторые —
ослабляют… — Виллина говорила тихо, глядя не на
меня, а в окно, на звездное небо.
Я снова кивнул, не понимая, куда она ведет.
Волшебница встала и прошлась по комнате.
— Моя волшебная книга открыла мне сегодня, что в
скором времени планеты сложатся в уникальную…
м-м… конфигурацию. Она повторится лишь через
несколько тысяч лет… — Виллина вздохнула и
продолжила: — У меня появится шанс вернуть тебе
человеческий облик.
… У меня подкосились ноги.
Нет, я не упал, но пришлось прислониться к стене
на несколько секунд. Вернуться в живое тело…
Почувствовать, как ветер бьет в лицо и треплет
волосы, вдохнуть аромат скошенной травы,
прыгнуть в озеро с мостков, погрузиться в
прохладную зеленоватую мглу и вынырнуть на
поверхность, фыркая и отплевываясь… Пройтись
босиком по нагретым солнцем половицам кухни,
цапнуть из корзинки румяную грушу, забраться с
ней на дерево, прихватив по дороге любимый томик
стихов… Почему у Виллины такой напряженный
взгляд?
— Ты должен понять, мой друг, что ты приобретешь и
что потеряешь, — осторожно заговорила она. — В
твоем нынешнем положении есть ряд преимуществ.
Ты силен, твои зрение и слух превосходят
человеческие, ты не нуждаешься в пище и сне, тебе
неведомы усталость, болезни… Ты практически
бессмертен! При регулярном ремонте и замене
износившихся деталей ты сможешь править страной
Мигунов десятки, а возможно, и сотни лет.
Я молчал. Человеческое тело не бессмертно. Но оно
ЖИВОЕ, как она не понимает!
— Я не смогу вернуть тебе прожитых лет, —
продолжила Виллина.
Я буду выглядеть на свой возраст? Так что же? Мне
ведь только тридцать четыре!
— Твоим друзьям трудно будет привыкнуть к твоему
новому облику. И подданным тоже, они ведь
привыкли гордиться своим необычным правителем.
Страшиле будет тяжело… Но он поймет! Как поймет
Лестар, поймет Фрегоза, поймут Дин Гиор и
Фарамант, Ружеро, Джюс, Кокус, Кагги-Карр…
Понадобится время, чтобы привыкнуть, но поймут
все! В конце концов, неужели я пятнадцать лет
правил этой страной, чтобы остаться в памяти
людей только как правитель, сделанный из железа?
— Со временем плохие воспоминания стираются,
остаются лишь лучшие… — волшебница посмотрела
на меня. — Ты успел забыть, что такое горечь,
усталость, голод, боль…
Вот это она зря. Боль — это последнее, что
врезалось мне в память. Трудно забыть, когда тебе
отрубают руки и ноги. Боль (изломанная алая линия,
визжит захлебываясь расстроенная скрипка, гулко
бьет барабан) я помнил хорошо. И готов был
выдержать ее снова, выдержать десять раз по
столько — лишь бы ожить… Зачем эти отговорки?
Почему она снова отвернулась и не смотрит мне в
глаза? О чем она умалчивает?!
Я подошел ближе.
— Не молчите. Скажите мне все, прошу вас! Разве я
не имею права знать?
— Имеешь, — Виллина опустила голову и
сгорбилась. — Имеешь, мой мальчик, потому я и
здесь.
Ей тяжело говорить. О чем ей может быть тяжело
говорить, если она пришла вернуть птице крылья?
Слепому — зрение? Почему она так подчеркивала
мою нынешнюю неуязвимость?.
— Сколько? — спросил я. — Сколько я проживу, если
стану человеком?
Она снова подняла на меня глаза.
— Проклятье Гингемы. Оно вернется к тебе, если ты
обретешь прежний облик.
— Снова топор? — я покосился в сторону огромного
золоченого топора на стойке в углу. Если я стану
человеком, я его, наверное, и не подниму…
— Нет, мой мальчик… Но смерть будет наготове.
Однажды твое сердце просто перестанет биться — и
тут уже не поможет никакой кузнец.
— Так сколько?! Неделю? День? Несколько часов?
— Десять лет, — тихо ответила Виллина. —
Пятнадцать, если повезет.
— А потом?
— Не знаю… — она бессильно развела руками. —
Может, день. Может, год. Но смерть будет рядом и
начеку.
Десять лет… Мне будет сорок четыре. Отец умер, не
дожив двух недель до сорока. Маме было и того
меньше. Смерть ходит по пятам за всеми живыми,
хотим мы это признавать, или нет… За десять лет я
успею уладить дела. А если вдруг судьба
расщедрится и подарит мне сына или дочку… Я
отогнал крамольную мысль.
— Когда… я должен дать ответ? — спросил я.
— У тебя есть время, — волшебница достала что-то
из складок мантии. — Взгляни сюда.
У стены выросло большое зеркало в овальной раме.
Я подошел, уже догадываясь, что увижу в нем…
Я редко смотрелся в зеркала в свои семнадцать.
Да и какие зеркала были в нашей глуши — крохотное
зеркальце над умывальником, перед которым я
старался пригладить свои лохмы, отправляясь на
встречу с Ленорой, дождевая бочка, оконное
стекло, ведро с водой, отполированная круглая
медяшка, что висела у Пера на крыльце…
Но из волшебного зеркала на меня смотрел не тот
Ник Керли, которого я помнил по мимолетным
отражениям. Он вытянулся за эти годы, похудел…
Взгляд стал строже, на нестаром еще лице уже
появились морщинки, а у висков начала
пробиваться седина. Керли рано седеют, у отца
тоже в волосах было больше «соли», чем «перца», а
мне было с чего поседеть за эти годы… Я поднес
руку к голове — и пальцы звякнули: железо
стукнулось о железо. Ник-в-зеркале прищурился и
горько усмехнулся. Одет он был тоже непривычно:
выцветшую голубую куртку сменил фиолетовый
камзол — простого покроя, но не из дешевых. А ведь
придется заново учиться одеваться, — вспомнил я.
Придется привыкать есть и пить. И спать…
Ник-в-зеркале сочувственно покивал и подмигнул,
скорчив насмешливую гримасу.
— Планеты достигнут нужного положения в день
весеннего равноденствия, — заговорила Виллина. У
тебя есть три недели без малого.
Три недели… Ну, по крайней мере, мне не надо было
решать сразу.
— Прости меня, мальчик, — Виллина снова
вздохнула. — Возможно, было бы проще ничего тебе
не говорить… Но ты прав, ты имеешь право знать.
Это твое решение и твой выбор.
— Это твой выбор — кивнул Лестар на следующий
день. — Никто не сделает его за тебя, сынок.
Когда он перестал называть меня «господином
правителем» наедине? Уже больше десяти лет
назад…
— Мне будет не хватать тебя, — развел руками
Страшила. — Но мы же не перестанем быть друзьями
эти десять или сколько там лет, верно? А решать за
тебя я не могу, ведь моя голова — это не твоя
голова… Не знаю, что хорошего в том, чтобы быть из
мяса и костей, но выбирать тебе.
Выбирать мне. Что лучше для меня? А для страны?
Мигуны уже не тот робкий и забитый народ, что
раньше, а я никогда не был единоличным
правителем: решения принимал голосованием совет
гильдий… Но совет гильдий существовал до меня и
будет существовать после. Справятся? Так боязно,
наверное, родителям осознавать, что дети выросли,
и отпускать их в самостоятельную жизнь.
Так что же лучше? Бессмертие или жизнь? Сто лет
Железным Дровосеком или десять — Ником Керли?. А
ведь я ни разу не бывал на Празднике Угощения, не
ездил верхом, не играл в волейбол, не ходил под
парусом… Я не знаю, как пахнет больница и какова
на вкус микстура от кашля. У меня даже зубы не
болели ни разу! И счастливцы те, кто не понимает,
каково это — расплачиваться за отсутствие боли
отсутствием чувств.
Десять лет. А потом — как повезет… А если решусь
и пожалею? Если вместе с жизнью вернется страх
смерти — и я буду трястись от ужаса каждый день
отведенного мне срока? А если я заболею и буду
мучиться все эти десять лет, торопя смерть и
проклиная час, когда согласился вернуть живое
тело? А если… А если нет? Если проживу эти годы
полной жизнью, радуясь каждому солнечному лучу,
равно приветствуя горечь и сладость, потому что
страшнее всего — их отсутствие?
А если отказаться? И править долгие годы, и
увидеть далекое будущее, и нянчить внуков и
правнуков Мининой дочки… И всю жизнь сожалеть о
собственной трусости?
***
Тук-тук… Тук-тук…
Стучит, стучит не переставая сердце. До
появления Виллины осталось меньше суток. Сутки —
это ведь тоже много, да? Это двадцать четыре часа,
это сто тысяч ударов сердца…
Хватит, чтобы принять решение?
КОНЕЦ
/ -
сайт «Изумрудный Город»
(с) 2002
http://izum-gorod.narod.ru/ - сайт «Семейный клуб» (с) 2004